Название: Будем как солнце.
Автор: Nate River
Фэндом: Death Note, Another Note.
Персонажи: детишки из приюта Вамми. POV Мелло.
Рейтинг: PG-13
Бета: К
От беты: Near-сама, простите, если что не так, но связаться с вами у меня возможности не было.
Размещение: запрета на размещение не было.
Дисклеймер: персонажи Ооба-Обатинские, название прихватизировано у К.Бальмонта
Состояние: закончен

    Когда говорят о детстве, перед моими глазами встают порхающие за заиндевевшим окном снежинки, большая чашка горячего шоколада в моих озябших руках и спинка моей старой детской кровати, на которой неумелой рукой было вырезано перочинным ножичком: Mello. Позже, когда мне исполнилось двенадцать, к этой надписи добавился ещё и нацарапанный осколком стекла замысловатый вензель М&М. Кровать к тому времени стала мне безнадёжно мала, к тому же у неё расшатались ножки (не без нашей помощи, конечно), но я не хотел с ней расставаться, и в итоге Роджер отправил её на помойку без моего ведома, пока я где-то носился. Я тогда так разозлился, будто меня лишили чего-то очень важного и дорогого. Да пожалуй, так оно и было. Мне и сейчас досадно, что хотя бы спинка от той кровати не сохранилась. Но ведь Роджер не знал, что вместе с пришедшим в негодность предметом мебели отправляет на помойку часть моего детства. Никто не смог бы назвать меня сентиментальным, но всё-таки я не хочу терять то, что мне принадлежит - мои воспоминания. Кусочки моего, только моего прошлого – и того меня, каким я был в этом самом прошлом. Я не хочу терять ни малейшей детали от портрета того худого, вечно голодного мальчишки с волосами цвета солнца. С возрастом они потемнели, приобретя рыжеватый оттенок. Мелло, светлоглазый ребёнок без шрама на лице, уходит во тьму с каждым днём, и это необратимо.
    Ниар как-то сказал, что помнит себя лет с трёх, и всё, что происходило с ним за эти годы, запечатлено в его памяти вплоть до мелких подробностей. Я ему верю. Бесстрастный, бесстрастный Ниар, его чёрные, совсем как у L, глаза с одинаковым равнодушным любопытством отмечают всё, что бы перед ними не являлось, - смерть ли, человек ли,  рассвет ли. Он не делит вещи на важные и неважные, для него важно всё. каждая мелочь. Может быть, именно поэтому он - первый после L... Впрочем, не подумайте, что я завидую.  Ниар помнит всё, вплоть до того, какого цвета был шарик, подаренный Мэтту на его седьмой день рождения, и какой громкой и славной была шарикова скоропостижная смерть от острых когтей нашей кошки Вин-тян. Я так не могу… И, думаю, к лучшему. Моё детство для меня – не запечатлённая на невидимую плёнку где-то в подкорке цепь последовательных событий и причинно-следственных связей. Это – вспышки во тьме, вспышки сквозь туман. Они блекнут со временем, какая жалость. Лишь самые яркие, самые тёплые из них всё ещё продолжают сиять… во тьме… во мраке.

*   *   *   *
Приют Вамми.

    Знаете ли вы, что это такое – быть вамми-кидом? Если нет, то добро пожаловать в Вамми - Хауз, нашу интернациональную, маленькую и уютную психбольницу. В наш мирок, где пьют по вечерам ароматную шоколадную сладость безумия, до хрипоты спорят о природе зла, о человеческой душе и о том, как описать устройство вселенной математическими функциями; где не любят засыпать в одиночку; где молятся на L. В наш мирок, где рисуют цветными мелками на полу непонятные для непосвящённого схемы и иногда режут вены осколками разбитых чашек, на дне которых ещё осталось немного приторного какао. Это - Вамми-хаус, наш единственный дом. Мы не умеем жить иначе.
Нам уже никогда не научиться быть нормальными, да мы и не понимаем, зачем. Мы – наследники L, его любимые младшие братья.
    Приют похож на огромное гнездо. Оно достаточно большое, чтобы вместить всех; тёплое и уютное. Мы словно заперты в нём, в этом замкнутом пространстве – как сказал однажды L, покуда не научимся летать, покуда не станем достаточно сильными, чтобы развернуть крылья. Беда в том, что многие уже никогда этого сделать не смогут. Больные глаза, сумасшедшие глаза, взгляд, устремлённый внутрь себя… N – ещё ладно. Мы помогли ему, мы, кажется, как-то смогли вытащить его из зыбкой трясины аутизма – теперь он смотрит в глаза, обращает внимание на окружающих его людей (хотя, надо признать, далеко не всегда) и вообще хоть как-то реагирует на окружающий мир. По словам старших, даже я своими не всегда добрыми выходками помог тогда растормошить этот кусок ваты, отвлекая Ниара от его внутреннего мира, безусловно, куда более интересного для него, чем реальный. Но некоторые так оттуда и не вернулись. А ещё на моей памяти двое Вамми-кидов покончили жизнь самоубийством. Просто так, без видимых причин. "Дети индиго – особенные. Их поступков не может понять никто, они живут по законам других вселенных. Эти дети просто выполнили своё предназначение здесь и ушли. Какое именно – мы никогда не узнаем." - это слова Роджера. Иногда я просто ненавижу Роджера.
    Но, несмотря ни на что, Вамми-хаус – далеко не унылое место, совсем наоборот. Здесь всегда есть чем заняться. Если вдруг станет скучно, укради незаметно у Ниара кусочек его мозаики, спрячь где-нибудь в укромном месте и следи, давясь втихомолку беззвучным смехом, как бледное, похожее на одетого с головы до ног в белое призрака, аутичное дитя бродит по приюту, заглядывая в каждый угол. ты ведь знаешь, что перфекционист Ниар не может, просто не может оставить мозаику незаконченной, и не успокоится, покуда не отыщет недостающий элемент. Наблюдать за его поисками забавно. Только не стоит удивляться потом, когда он, зажав в бледном кулачке тот самый украденный кусочек, взглянет на тебя своими дикими чёрными глазами: «Ты, Мелло. Зачем ты это сделал?» Ниар никогда не ошибается. Почти. Это бесит, и ты клянёшься в следующий раз спрятать деталь от его игрушки там, куда он просто не сможет дотянуться. Или вообще выбросить за пределы приюта – пусть хоть до второго пришествия ищет…
Не то чтобы я его ненавидел. Нет, вовсе нет. Просто Ниар – это вообще отдельная тема. Отношение к нему невозможно описать одним простым словом, таким, как «бесит» или чем-то в этом роде. N – это мой N. В конце концов, мы оба – наследники L… Что бы там ни было… На каждом из нас – этот невидимый знак, эта метка, отличающая нас от обычных людей, которыми мы никогда не станем. Понять друг друга можем только мы сами, и то далеко не всегда… Ниар, я никогда тебя не понимал. Иногда мне и вправду казалось, что я тебя ненавижу, когда что-то в тебе задевало меня настолько сильно, что высказать это словами было невозможно… Мне хотелось причинить тебе боль, понимаешь? Увидеть, как ты плачешь. Не потому, что я желал тебе зла. Потому что мне хотелось убедиться, что ты тоже умел плакать. Что ты замечал меня. Что, глядя на меня своими огромными чёрными глазищами, ты видел именно Мелло, М, Михаэля, а не посторонний субъект, в очередной раз похитивший твою вещь и в очередной раз успешно опознанный.
    На моей памяти Ниар не плакал никогда.
    Впрочем, и помимо этих развлечений в Вамми-Хауз было чем заняться. Мы подходили этому приюту, как подходят друг к другу коробок и спички. Мы сливались с его стенами, засыпали там, где нас накрывала дремота, сжимая во сне чашки с какао, - иногда на диване, иногда на полу, иногда прямо за столом в общей гостиной… Никто и никогда не ругал нас за это, просто просыпались мы уже в своих постелях. Мы излазили его весь; от старого чердака, где в лучах солнечного света, пробивавшихся сквозь щели в рассохшихся досках, танцевали радужные пылинки, до подвала, в котором было холодно и сыро даже летом. Когда я говорю «мы», я, естественно, имею в виду себя и Мэтта. Ах да, я же ещё не сказал и слова про Мэтта. Может быть, потому, что мы вместе уже так давно, что его присутствие в моей жизни кажется чем-то само собой разумеющимся, как снег в декабре. Одна вещь, которая почему-то кажется мне важной, хоть я и не понимаю толком, что она значит – Мэтт помнит, как мы впервые встретились, я – нет. Будто бы мы знали друг друга всю жизнь.
    Нас почти никогда не ругали и не наказывали за шалости – разве что когда эти шалости обижали кого-то из воспитанников. Оскорбления и драки были запрещены. Это правило было, пожалуй, единственным строго выполнявшимся в Вамми-хауз, и мои уши, кажется, всё ещё помнят, как несладко им приходилось от железных пальцев Роджера. Впрочем, наказания на меня не действовали – утихомирить мою буйную натуру не удавалось ни лишением сладкого на неделю, ни угрозой запереть меня в чулане одного на целую ночь. Последнее, кстати, так и осталось всего лишь угрозой. С Вамми-кидами так обращаться нельзя. Последствия могут быть непредсказуемыми. Так что Роджер лишь ворчал, таскал меня за ухо в воспитательных целях (при этом я орал так, будто с меня сдирали кожу)и жаловался, что я ужасно влияю на Мэтта. Ага, как же. Мэтт мог сам на кого хочешь повлиять.
    В приюте мы всегда получали то, что хотели. В нашем распоряжении были современные компьютеры, любые головоломки и развивающие игры, какие мы только могли пожелать. Считалось, что нельзя воспитать гения, приучив его к каким-то правилам и рамкам; мы вольны были сами решать, чем заниматься, куда приложить силы и на что тратить своё время. Никто не оттаскивал Мэтта от его игр, даже когда он забывал про сон и еду, не отходя от компьютера сутками. Никто не мешал Ниару с маниакальным упорством снова и снова складывать такую же бесцветную, как и он сам, мозаику (кроме меня, но я, как обычно, был исключением из всех правил). За что я действительно благодарен Вамми-хауз – так это за то, как поощрял он наши желания, как заботливо выпестовал наши анормальные способности, как позволил нам стать теми, кто мы есть сейчас. Меня не волнует, добро это или зло, потому что каждый из нас – за гранью добра и зла. Да, Вамми-хауз породил Бейонда Бёздэя. И что с того? За гениальность приходится платить – здоровьем, иногда жизнью, но чаще всего – разумом. Да, именно наше отравленное ядовитыми испарениями гнездо сделало из А самоубийцу. Но дело-то не в этом. Дело в том, что без приюта, возможно, и не было бы никакого А. Не было бы ни М, ни N, ни компьютерного гения Мэтта, ни Линды, никого… А были бы «дрессированные дети», объедки социума, «подававшие надежды», но так и не подавшие, задавленные условностями, побеждённые, даже не начав игру. Нормальность убивает талант. Они несовместимы. Если вы хотите послушного ребёнка, вам никогда не стать родителями гения; что ж, дрессируйте их, дрессируйте, готовьте себе достойную смену, господа обыватели, учите их подчиняться правилам, не давайте им взлететь, ни в коем случае… Никто не учил нас, что ночью нужно спать. Никто не учил нас, что падать нужно вниз, а не вверх. И вот что из нас выросло. Добро или зло? Идите к чёрту, господа. Я – Вамми-кид, наследник L. Я – Мелло. Все документы, в которых я значился как Михаэль Кель, давно сожжены. Я – гордость Вамми-Хауз, его безумное, дикое дитя. И я живу только так, как умею жить.

*   *   *   *
Смерть.

    Выйдет ли потерянное дитя однажды из тёмного чулана, где заблудилось, играя в прятки с небытием? Nрудно найти того, кого не интересовал бы этот вопрос. А нам всегда мало было интересоваться – мы хотели знать. На собственном опыте. Мы играли в смерть и в жизнь. Мы чертили имя L тонкими лезвиями на своих запястьях, мы искали, мы жили в мире загадок и тайн. Порой, вспоминая детство, я не могу отличить свои фантазии от реальности. Словно кто-то напоил меня сладким радужным ядом, смешал мои воспоминания в одном большом котле, и теперь я не могу различить краёв, тону в нём с головой. В одном я уверен точно – моё детство было настоящим. Маленький Мелло, ребёнок с волосами цвета солнца, существовал. Он жил там, в своём далёком мире, он смеялся и ничего не боялся, потому что знал, что вечен. Мы все были вечны. По крайней мере, нам так казалось. а что теперь? L мёртв. И BB – тоже. Но мы тогда ещё не знали, зачем нужна смерть. Я готов поклясться, что не раз и не два видел рано-рано утром А – хрупкий, молчаливый, он выходил из ванной, держа в руках залитое кровью полотенце. Я здоровался с ним, но он лишь смотрел на меня огромными провалами глаз и уходил куда-то в стену. Мэтт тоже его видел. По ночам, когда мы лежали вместе поперёк моей кровати и секретничали, чертя  пальцами в воздухе непонятные нам самим знаки, он рассказывал мне о том, что видел – я знал, только мне, больше никому. Но Мэтт видел А другим. Унего не было лица, и он был одет в чёрный балахон с капюшоном. «Идиот, - сказал я тогда. – это не А. Это смерть.» - «Это был А», - упрямо возразил он, и я не стал дальше с ним спорить. В конце концов, кто знает, где кончается А и начинается смерть…
    Нам не нужны были боги. У нас были собственные. Тёмные и не очень. Разные. Те, кто ушли от нас навсегда. Мы были четвёртым поколением – уступающим старшим, да, но всё-таки самым благодарным… и удачливым. Ибо только мы в итоге выжили. Смешно, да? Мне не смешно. Но таким, как мы, и нельзя жить долго, иначе в мире что-то сломается и пойдёт наперекосяк. Уже не помню, кто это сказал. Может быть, Линда. А может, и BB. Да, скорее всего, он.
    Наверное, именно этот человек не то что бы переменил…. Скорее помог сформироваться до конца, - да, так будет вернее, - моему отношению к смерти. А заодно и к жизни в целом. Опять же – я не знаю, хорошо это или плохо, и меня это ни капли не интересует. Одна из ярчайших вспышек в моём мраке – это его алые, как кровь, глаза. Кстати, ещё одна маленькая странность, крошечный глюк времени и пространства; а может, и моей памяти – все утверждают, что глаза у BB были именно чёрными, и никакими ещё. Даже Ниар, а уж ему-то в таких вопросах можно доверять – с его ненормальной памятью на мелочи. И на сохранившихся фотографиях (возможно, теперь и последние уничтожены, хотя я не уверен), они бездонно-чёрные. Для меня они остались алыми. Я не знаю, почему. Кто бы что ни говорил, но, вспоминая тот жаркий день, прохладу реки и его задумчивый, насмешливый взгляд, обращённый на меня, я снова и снова вижу светло-красный отблеск его радужки.
    Он пришёл в конце мая, когда всё цвело буйно и неукротимо, когда у нас кружилась голова от духоты и от золотистой ароматной пыльцы, которую приносил врывающийся в окна тёплый ветер. Я был уже достаточно взрослым, чтобы чувствовать странное томление внутри меня, и слишком маленьким для того, чтобы понимать, что со мной происходит. Мной овладевала то странная сонливость, когда я, пригревшись на солнце, дремал прямо на крыльце (и об меня спотыкались все, кому не лень), то какая-то дикая жажда деятельности, когда я носился по приюту, постоянно что-то сворачивая, и умолял дать мне хоть одно настоящее дело, ну хоть о краже носового платка у нашей кухарки… Всё плыло в каком-то весеннем золотисто-красном тумане, и когда из этого тумана незаметно появился ВВ, я почти не удивился – иначе просто и быть не могло. Всё шло так, как должно было идти.
    Он как-то странно не вписывался в этот мир, словно был здесь чем-то инородным – глядя на солнце, заливающее его ссутулившуюся фигуру, я на секунду не поверил, что это человек из плоти и крови, такой же, как я сам. Не могу передать словами то странное чувство, возникшее у меня под ложечкой при взгляде на это существо с растрёпанными волосами, чёрными, как уголь. Что-то в нём было неправильное, надломленное. Моя чёртова интуиция, она не раз заменяла мне логику, и в тот раз она тоже оказалась права. Потом, по прошествии времени, мы узнаем, что тогда он уже начал убивать. Но это будет гораздо позже. Гораздо. У меня будет ещё достаточно времени, чтобы, с тайным замиранием сердца следя за их с L игрой, пытаться понять каждый его шаг, вести дневники, посвящённые моим размышлениям и наблюдениям, и бесконечно задаваться вопросом: зачем он пришёл тогда в приют? С какой-то целью, или же… просто захотел снова посмотреть на то место, где вырос, где впервые увидел L, где стал… тем, кем стал? Как бы то ни было, этой встречи мне не забыть.
    Тогда я ещё ничего не знал. Как, впрочем, и все остальные. И потому просто смотрел на него во все глаза; издалека, прижавшись к Мэтту у порога гостиной, глядел на его бледное лицо и неряшливую одежду. На странную манеру двигаться. На то, как слегка изгибались его губы в неверной, словно нарисованной карандашом на лице у куклы улыбке, когда он разговаривал с Роджером. Почувствовал ли он мой жадный взгляд? Кто знает. На него было устремлено много глаз – отовсюду, больших, любопытных и равнодушных. Но посмотрел он именно на меня. И тогда-то я увидел в первый раз эту алую вспышку, это… ощущение тайной, скрытой силы. Он словно смотрел не на меня, а внутрь меня; на какого-то другого Мелло, которого не видел никто. Даже я сам. А он – увидел. И что-то для себя понял, и улыбнулся слегка, краешком губ – а может быть, мне показалось… И всё это – за какую-то долю секунды.
- Бейонд Бёздей, третье поколение… - негромко произнёс рядом со мной голос Ниара, и я невольно вздрогнул – когда N успел здесь оказаться? Меня охватило лёгкое раздражение. И здесь не мог не влезть… Словно без него мы были не в состоянии подсчитать поколения. Да и не это было сейчас важно. Я не глядя потянул Мэтта за рукав:
- Пойдём. Я хочу с ним поговорить.
Но Мэтт, как упрямый осёл, вцепился в дверной косяк и не двинулся с места:
- Мелло, подожди… Не надо.
- Чего ждать? Эй, Мэтт? Чего ждать-то? – я нетерпеливо дёрнул его за руку, но он лишь промолчал, насупившись и ни в какую не желая двигаться. Молча перехватив мою руку, он смотрел на черноволосое существо, пришедшее в наш задыхающийся от жары, аллергии на пыльцу цветущих растений и невысказанных мутных снов маленький мирок откуда-то из далёкого «реального мира», и я не мог понять, почему Мэтт не пускает меня к ВВ.
    Но, похоже, закон горы и Магомета справедлив не только в теории. потому что в тот же день, чуть позже, он всё-таки настиг меня. Я говорю «настиг», потому что подобрать другого слова просто не получается. Часы пробили ровно три, - время, когда жара достигает своего пика, - и ВВ появился рядом, как тень; я не успел даже заметить, откуда он вышел – да и что я мог заметить в моём одурманенном, полусонном состоянии? У нас деревья за открытыми окнами цвели. И сознание работало словно отдельно от подсознания, где-то далеко; где-то, куда не добирался жаркий ветер. Мэтта в тот момент рядом не было. И мои глаза распахнулись навстречу чужим, - алым, алым, бездонным и алым.
    Он был цвета смерти – я чувствовал это уже тогда, хотя был всего лишь маленьким, жалким щенком, объевшимся шоколада и вседозволенности. Он был цвета жизни. Для меня смерть и жизнь всё ещё были суть одно и то же. Я не знал, где провести между ними грань. А совершил суицид, но это не мешало А выходить по утрам из ванной с окровавленным полотенцем. Древние философы были все поголовно мертвы, но ведь они по сей день спорили между собой в своих книгах, - стоило лишь прислушаться, чтобы уловить отголоски их бесконечного спора. Я не понимал слова «смерть». ВВ объяснил мне. Я поверил ему. И верю до сих пор. Несмотря ни на что, он был в каком-то смысле правдивее многих и знал об этом мире что-то, чего не знал никто, кроме него.
- Нам точно можно уходить далеко от приюта? – я с лёгким беспокойством оборачивался назад, на всё удаляющееся здание, заменившее мне дом. Снаружи Вамми-Хауз казался таким маленьким… А ведь раньше я считал его просто необъятным. Пройдёт несколько лет, и этот дом станет мне окончательно мал.
- Не волнуйся, - он не поворачивал головы в мою сторону, лишь поглядывал искоса и улыбался чему-то. Его руки рассеянно срывали колоски с высоких трав, доходивших мне чуть не до пояса, а ему – по колено.
- Мы ушли недалеко. Всё будет в порядке.
    Земля вокруг пела. Бесконечное стрекотание, шуршание, чириканье наполняло воздух густым маревом, солнце нещадно припекало мою белобрысую макушку. Вокруг пахло свободой, хмельной, сводящей с ума. Я боялся упасть, потерять сознание прямо здесь, - что-то мне подсказывало, что, если я упаду, ВВ не обернётся. мне было хорошо до головокружения.
    Мы вышли к реке. Медленная, спокойная, она текла тихо-тихо, словно боясь разбудить спящих рыб, неподвижно стоящих в прозрачном потоке. Солнце играло на каменистом дне. Рядом с рекой было гораздо прохладнее; на меня дохнуло свежестью. В холодном даже на вид течении слабо колыхались зелёные косы водорослей. Стрекозы, рассекающие воздух над водой, трепетали яркими крыльями и переливались в солнечном свете изумрудными и бирюзовыми огнями. Я пожалел, что рядом не было Мэтта, он ведь так редко бывал на улице… и не видел всего этого, не чувствовал, как струится мощным потоком сквозь каждую клеточку тела жизнь… Когда-нибудь я обязательно вытащу его на берег реки, решил я.
- Бейонд…
- Мм? – он словно только что вспомнил о моём присутствии и обернулся.
- Берег кончился. поэтому лучше остановиться здесь, - я указал пальцем на кромку воды, плескавшейся уже почти у наших ног. – Если вы, конечно, по воде ходить не умеете…
- Не умею. Спасибо, Михаэль, - он улыбнулся, чуть прищурившись на меня, и почему-то на душе моей заскребли кошки. Только потом я понял, почему. Я не называл ему своего имени. И никто другой бы не назвал. Я для всех без исключения был Мелло, с самого начала. Этот человек… словно умел видеть сквозь тебя, сквозь обманную пелену фальшивых имён и псевдонимов. Это должно было пугать. Но меня не пугало. Я смутно ощущал, что в чём-то мы с ним похожи, но ещё пока не мог сказать, в чём. Мне захотелось спросить у него про А – видел ли он его когда-нибудь, после того, как он умер, и если да, то каким – таким, как у меня, или таким, как у Мэтта. Мне захотелось спросить его обо всём, что я не мог спросить ни у кого другого. Смутное чувство, что Бейонд Бёздей откуда-то знает о том, как устроен мир, гораздо больше, чем все остальные, не давало мне покоя.
- Я не вижу призраков, - ответил он, когда я всё-таки решил задать вопрос про А. – Мёртвых призраков. Я их не вижу.
- А что, есть и живые? – цветущая ветка дерева, раскачиваясь под дуновением жаркого ветра, задела меня по носу, осыпав жёлтой пыльцой. Я чихнул. – Как могут быть живые призраки?
- Они повсюду, просто ты не знаешь о том, что они – призраки. Они выглядят как живые. Говорят как живые. Но в них нет жизни. Кончилась. Они ничего собой не представляют… лишь химические соединения.
- Я где-то читал про это, - неуверенно проговорил я, следя за тем, как маленькая бабочка с тонкими нежными крыльями устраивается в серединке цветка на ветке, и боясь вздохнуть лишний раз, чтобы не спугнуть. Осторожно протягивая к ней руку, я не замечал ни узора на её крыльях, ни того, как осторожно протыкает она хоботком сердцевину – мне слишком хотелось получить её, удержать в руках.
- Неужели? – он следил за мной, всё так же не поворачивая головы. словно рентгеном просвечивал, честное слово. Высунув кончик языка от волнения, я всё-таки сделал быстрое, как мне показалось – почти молниеносное движение, и сжал бабочку в кулаке.
- Кажется… читал. Где-то написано было, что человек – лишь набор органических веществ, а жизнь – химические реакции. И она длится до тех пор, пока есть реактивы для реакций. Но я в это не верю. Если бы всё было так, как написано в той книге, люди просто истончались бы и таяли в воздухе, оставляя после себя не человеческое тело, а продукты тех самых реакций. Но это же не так… Иногда люди умирают совсем молодыми. И здоровыми. – Я разжал кулак. Бабочка была мертва. Её безжалостно смятые крылья осыпались светлой серебристой пылью мне на ладонь и представляли собой жалкое зрелище. – Я знаю. Сам видел… Почему так?
- Ты хочешь знать, почему люди умирают? – ВВ наконец повернулся ко мне, и его глаза снова засияли светло-красным, я не мог взгляда отвести. – Здоровые, больные, молодые, старые… Потому что так было решено. Случайных смертей не бывает. Никогда. Каждому отведён свой срок, большой или маленький, и никто не живёт дольше этого предопределённого срока. Тебе, Михаэль, - он протянул руку к моей макушке, но потом почему-то быстро убрал её, словно хотел потрепать меня по волосам, но передумал, - отведено очень мало. И только от тебя зависит, как ты распорядишься тем временем, которое у тебя есть.
    Я никогда не забуду тех вещей, которые услышал от него в этот майский вечер. Они отложились у меня в голове навсегда. Ребёнок, я не задавался вопросом, откуда ВВ может знать такие вещи; я просто видел, что он говорит правду. Он всегда был честен. Позднее, когда в Вамми-Хауз стало известно о диких преступлениях Бейонда, я вспоминал его слова с горькой улыбкой на губах. Чёрт возьми, будь он хоть сто раз убийцей, я не могу отрицать его гениальность. ВВ одарён чем-то, чего нет ни у кого из нас. Даже у L.
    Жара спадала. Солнце медленно, но верно катилось к закату. Я рассматривал то, что осталось от бабочки на моей ладони. Бархатистые, мягкие лохмотья крыльев и беззащитное раздавленное тельце. Я не хотел, чтобы она умерла. Получить поймать, - да, но не убивать. Зачем мне мёртвая бабочка?
- Подёнка, - вдруг негромко сказал Бейонд. – Уже вечер. Она должна была умереть как раз сейчас, или, может, часом позже.
- Подёнка, - эхом повторил я. И бросил мёртвую бабочку в прозрачные воды реки. Её закружило и понесло; серебристый измятый бархат крыльев не намокал в воде, лишь развернулся тонким узорным лепестком по её поверхности. И мы вдвоём смотрели, как неторопливое течение уносит маленькую подёнку куда-то вдаль, пока она не превратилась в светлую точку и не исчезла в бесконечном потоке воды.
    Я больше никогда не видел А. Ни во сне, ни наяву.
...И Бейонда я тоже больше живым не видел.